Обучение Сну


Содержание:

Тот свет.
Первый снег вечером.1
Ночь на 23 июля*
Парк
Стих белый – белою вороной?
Летние конькобежцы.
Медвежья кровь
Протирание зеркала
Отдайся власти простыни,
Первая поездка.
Ruhr
Итальянское вино.
Горбик – верблюжий, заплечный, с кармашком
Рыжее солнце.
Сказочница, дающая советы.
Не нетерпенье, – другое; но ты, предположим права.
Душа рюмочки
Начинающий.
Пара фраз (1)
Пара фраз (2)
Чеченский ночлег
Как ветру позднему ни подбираешь метр,
Светлана
Песнь
Зима 1958-го.
Лечи невроз посредством речи
Что Бог послал.
Адриатика
Всё прожито, – всё впереди:
Вот лопнула жилка – и я идиот.
Дрёма
Вечеринка на работе.
Эпоха просвещения
Жратва
Идиллия.
Но о смерти, о смерти – не сметь.
Собачья и волчья пора.
Час “Ч”
Ты приглашён – взашей.
1982 й.
Азбука.
Львов
Как тошно: запах мокрого окурка.
Найдут безработные текстовики
1974-й
Отец, отец, вот красное словцо:
Сновидец
Поезд
Обучение сну
Лампочка тусклая-сорокаваттка
А это будет – по уму,
Задует надолго и стылое небо уныло зависнет:
"Со временем что-то творится.."
Теченье и огонь.
Спиной к движению.
Маша и медведи
Больничные стихи
Междуречье
Сон о постмодернизме, или Апноэ
“Before is too late”.





Тот свет.

“...ночью в столпе огненном, светя им...”
“... двинулся и столп облачный (...) и стал позади их...”
(Исх. гл. 13 [21]; гл. 14 [19])

Столп огненный! Столп огненный! Столп огненный!
Столп света, ночью, за окном зашторенным.
Свет оголённый, бег карандаша ускоренный. –
От колесниц – дневных – по дну – исход отмоленный, –
За вами, братья, переписчики и когены!

За вами, братья, переводчики, начётчики! –
В огонь Агнона, Шульца, Зингера и Корчака.
Душа трепещет, рвётся по ветру, полощется
и корчится.
Душа насажена на древко позвоночника.

Скорей, скорее! – пока гул и гонг слогов рифмованный;
Сбой – вразнобой – дорогу бьющих, кованых
Слов; строчек столб и оголённых строф – обломанных,
Обмолвленных! – Столп огненный!

Потом – столб позвоночный, ртутный, атмосферный.
Потом столп облачный, расплывчатый, обыденный.
Тяжёлый стол потом – не письменный, дневной уже, обеденный.
Потом – день злой, завистливый, сварливый, суеверный. –

За вами, братья, – в то солёное дрожащее, –
Среди нависших, непроглядных бездн беды!
Я помню: шёл по дну, где стыли стены тёмные воды.
А вдалеке – так, мелочь, – фараона колесницы. –
Столп облачный, простёртая десница...
(Что это было впереди: Завет горящий,
На то, что выразить никак не мог, – Ответ,
Столп огненный, в огне куст говорящий?!)
Как страшно здесь, как далеко рассвет...

Столбом встань, вслушивайся, опусти ресницы. –
Покоя нет тебе, покой пусть и не снится. –
Всё отложи, всё – на потом, оставь свои семь бед.
Здесь твой предел, здесь – грань, земли и вод граница.
Смотри: он близится. Объял тебя! Струится!
И – вот он, явлен. Не покой, но – Свет.
2002



Первый снег вечером.1

Это сначала – как радость: пора!
Хвойная эра, смолистость распила.
Это – с утра ещё: мама, ура!
Это – такая пора наступила.

Жадно вдыхать: за стеклом, за окном!
(Смутно: колени – печёт – батарея).
Это уже – об одном, об одном:
Шарф, рукавички – скорее, скорее!..

Взвесь его, белое божье дерьмо:
Запах – не запах: как свежестью, вроде,
Дышится. Чуешь – собою само –
Робость в движении, радость в народе.

Холодно, холодно. Падает с неба
Золото белое. Золотоноши –
Носят и лепят. Всегда – на потребу –
Помнишь: на валенках толстых галоши?

Катят шары – скарабеи, жуки,
Питера Брейгеля Старшего дети.
Тропы наметим. Подобье строки.
Образы старшего Брейгеля Пети.

Быстро темнеет. Всё катишь его,
Ком небольшой. Застревающий в горле.
Вспомнил что? Разволновался чего?
Даже не выразить: радость ли, горе ли?

Катят дары свои, катят волхвы
Детских считалок. И дело пустое
Смысл объяснять им мудрёный (увы)
Тропов протора – увы и увы.
Тропы темны под Луною-звездою.

Лёгким – младенца летающим сном –
Пар от дыхания. То же – из хлева.
Светлая справа, тёмная слева –
Там она, Снежная Королева.
Ковш её. Белых арбузов вино.
Бег карапузов.
Вовсе темно.
2000



Ночь на 23 июля*

Плыл круг вращенья годовой.
Темнело. Чёрною листвой
Шумели в сумерках шумерских
Стволы. Решётки оголя,

Оскалившийся, чуть живой,
В листве – как в страхе, низкий твой
Балкон – что от щедрот имперских –
Плыл, всё на верх и низ деля.

Ночь – как орган над головой.
Как нож. Над дестью меловой
Когда магнитные поля
Июля – как разряд сухого –
Пойдёт притягивать земля,
Ну, от чего ты застрахован?!
Как дальней медью листовой
Сверкнёт и жахнет! В дрожь листва!
Все чувства, все твои слова –
Где, спешный стрелок переводчик?
Вновь, август кесарю суля,
Бьёт полночь. Стрелка-часовой
Сошлась с минутной в знаке Льва:
Тебя, тебя, ночной начётчик,
Соображающий едва,
Тебя поставили на счётчик,
Где лишь копеечки – с нуля!
Где тьмы заведена петля.
Дрожат, кривляются камеи.

Смотри, как, тени шевеля,
На чёрном вывести умея
Чернил и туши вензеля,
Наводят сложный объектив
На мелкий бисер Птолемея,
Как на сетчатке негатив
Перепечатки беловой
Тебе оставят.
Жернова
Над сонной улицей кривой
Путь Млечный мелют...
Ты – зева-а...
Листок. Слипаются слова.
За бархатной портьерой лета,
Во мгле, с трудом прочтёшь... Опять:
“Мистерии”. Цена билета.
Балкон. Ряд. Место: 45.
2000

* 23 июля – день рождения.



Парк

Скамью, прогретую за день,
Потёмки спрячут.
В темь – как в перчатку – кисть продень:
Уже иначе

На ней все линии судьбы
Твоей полночной
В разброд пошли. Для ворожбы –
И час урочный.

Так парк пропитан колдовством,
Так смысл близок,
Так гнуто веток естество –
Японский изыск,

Так тёмным белое вино
Твоё плеснётся –
Что грех не выпить заодно,
А то взгрустнётся.

А то хоть вовсе не живи:
Во тьме, на лавке, –
Хоть ворот, что ли, разорви! –
Свою удавку.

И будут пьяный взгляд волочь
Деревьев корчи.
Полнеба. Городская ночь. –
Парча и порча.
2000



***

Алексею Парщикову

Стих белый – белою вороной?
Куда уж хуже (сто потов
Сойдёт, чтобы не проворонить) –
Тот, чёрный, шайкою котов,
Что лишь, брезгливо-аккуратно,
В взлохмаченный порядок слов
Войдёт, – всё симметрично, кратно, –
Беда! И снова жди послов.
Те – стайкою кордебалетной,
Те снова – по цепи кругами...
Лишь в книге с клиникой скелетной
Их сокрушают сапогами.
А дальше – лязгом, чётким близким, –
До ломоты в висках, “тройчатки” –
И не мяуканьем английским –
Германской сумрачной брусчаткой, –
Он за метафору зашёл.
Он смыслу намертво обучен.
Как шрифт готический закручен.
Как викинга ладья тяжёл.
Атлантика – как Атлантида
Обратная – встаёт из вод:
Стеклянные кариатиды
Пока подержат небосвод.
В Европе что, на курьих ножках,
В курной (а всё ж родной) избе, –
Помазано? Ну, – на дорожку!
Здесь, парень, не сносить тебе
Тяжеловатой головы
Патриция времён упадка...
Компьютер – как киот вдовы,
Как длинная рука Москвы, –
В углу мерцающий лампадкой.
2000



Летние конькобежцы.

Какими судьбами, как здесь оказался, на Фюлингер-зее?*
Со старым ржавеющим вело... Что за территория?
Уже ни добро, ни зерно, ни разумное – пепел лишь сея,
Плевелы, – вдоль трассы движения, вдоль траекторий

Скользящих (“Стар трэк”), обтекаемых: шлемы – хоть в космос, –
Вдоль Фюлингер-зее, – с жужжаньем: раз – левой, раз – правой
(Толчковой), – вперёд! – в одиночку, гуськом и оравой,
С суставами в сбруе: сверчки, богомолы, кузнечики, космо-

политы. А ты, в кузов пуза еды и воды уложивший,
А ты, – колобком, с ветерком, на своём лисапеде,
До белых волос на груди, до любовниц под сорок доживший,
Всё не забывающий о предстоящем обеде,

А ты, кому книги одни подавай, житель библиотеки,
А ты, кто разрядником впрыгивал в ринг лет тому двадцать восемь,
Кто через два раунда боя, фингалы и кровоподтёки,
В нокаут укладывал точно таких вот, таких же – коньки лишь отбросим,

А ты всё быстрей – вдоль электроопор, в тишине напряжённо жужжащей,
Вдоль мёртвой воды, вдоль асфальта чужого, озёр, конькобежцев согбенных,
Летящей сквозь сон, однорукой, упорно молчащей
Когорты. А ты, начинающий соображать постепенно,

Что эта, – дыханья уже не хватает, – твоя, за стеклом духоты,
Что жизнь параллельная эта – под током. По краю предгрозья!
Что ветер внезапен как подлый сквозняк. Что кусты, камышины, колосья –
Врасплох! Начинает сгущаться, темнеть начинает, а ты

Среди – над асфальтом – скользящих, как в съёмке замедленной, мчишь:
Восьмёрку отметь колеса (вот-вот перевернёмся),
Что шёпотом песню – такую... – в обратном порядке – мычишь
(Там было ещё, что мол, вроде, обратно вернёмся)...

В воде обнажённой деревьев и едущих ног – чередой – отраженья
И согнутых спин. Там, внизу – мы попробуем – там уже осень.
Где всё продолжается – понял? – всё не прекратится движенье
На той, на другой, на твоей стороне перекрученной “8”.
2000

* Фюлингер-зее – расположенная на севере Кёльна система озёр и гребного канала. Мосты, мостики, развязки. Идеальные условия для инлайнскейтинга; сезон – с весны по осень. Зимой конькобежцев не бывает – нет льда.



Медвежья кровь

Душным летом – за пыльным, за тёмным окном,
Ощущаемым чутким затылком,
В N-ском городе (грамотней будет: “в одном”),
Пьяным, красным, сухим, в меру тёрпким вином –
За столом, за второю бутылкой,

За стеклянною крепкою зеленью, за
Почти чёрною кровью медведя,
Наливаемой всклянь – и уже ни аза.
Ни аза, но лишь – буки и веди.

Лишь – тамтамом, туттутом – глаголь и добро, –
Не словами, не звуком, не зевом –
Тайным стуком условленным беса в ребро –
С перебоями, в пятое слева.

И за этим ли снова тебя понесло?
Здесь былое здоровье – в рассрочку.
Здесь и – печень... Ты знаешь, что не пронесло.
Ты считаешь, что крупно тебе повезло:
Тридцать две чёрно-красные строчки.


2000



Протирание зеркала

Я живу. И со мной моё зеркало Ху*.
И оно ещё дышит.
То – бессвязная исповедь, как на духу.
То вжимается в нишу.

То, нахальное, пошлое, потное, визг
Учиняет – а толку-то, проку?
Протираешь уродца больного – верх-низ –
С сердцем справа, врождённым пороком.

Он с тобой, господин из династии Янь,
Вообще-то – до гроба:
“Мы с тобой – ты ведь знаешь уже? – ты да я”.
Отвертеться? Попробуй.

Кто с тобой – и за комой твоей, запятой – до конца,
Ярких красок былых усыханья,
До потери – двойной (Инь и Янус) – лица,
Кто – последним дыханьем...

Губы вытяни: отпотевания гаммы
Иногда – вразнобой.
Поднебесной – с окном – амальгамы
Переходы разводов вверху.
Плохо: трещины сбой...
Всё твоё носит некто с собой.

Ты один. И с тобой твоё верное Ху.
Ху с тобой.
2000

* 1.Звук, с которым дышат на зеркало (перед протиранием).
2. Who (англ.)



***

Отдайся власти простыни,
Поползновеньям одеяла.
Чтоб тишь да гладь вокруг стояла,
Когда, лишь руку протяни —

И тень протянутой руки
Сольётся с темноты затоном,
Где полка книжная — легки,
Ночным планируют планктоном —

За книгой (тихою волной) —
От книжной полки над кроватью,
За тенью книги — за стенной,
Простынной тенью — лень вставать — и

Когда не падают, а плавают
Пылинки в жерле ночника;
Над вязким воздухом пока,
Над тёплой и прозрачной лавою

Всё это виснет и плывёт,
На полусомкнутых ресницах
Каким-то полусном слывёт.
И вмиг сгущается. И снится.

И длится. Тянется. Туннель —
Угрюмый, всенощный, убогий
(Как там, за пазухой у Бога?) —
Лишь фонаря мелькнёт шпинель.

А воздух вязок, как вода.
И тёмен свод. И жалко эхо —
От стен из меха, изо льда —
И плача ватного и смеха.

А это жизнь была твоя.
А это было всё да сплыло:
Брусковое скользнуло мыло.
А это облачён был я

В казённую халата байку.
Гул. Коридор. Больничный суп.
Немыслимым, небывшим, байкой —
Архангельск — как молочный зуб...

Перевернись на правый бок.
Забудь. Забыл: бездумный, детский,
Протяжный (у-у-хо-хоо...) зевок...
Да что-то буркнешь по-немецки.
2000



Первая поездка.

В купе пустом, кующем ковы,
Окно осенний запах ловит
И воздух – полны короба.
В погоне этой, в этом хоре,
В вагоне ли – твоя мольба,
судьба, –
Слышна ли? Скоро (плохо дело!) –
В конце концов, в конце недели,
Во глубине руд, в Руре, R?hre*
Вздохнут дверей глухие створы...
… Дело – труба.
2000

* Röhre (нем) – труба.



Ruhr

Вокзал поплыл – всего и дел.
И то, и это проглядел.
Но поезд пёр как паровоз.
И разве только не гудел.
Пейзаж был прост.
Pros’t!

Визжал состав на полустанке, –
Всё зря: он гол стоял и пуст.
В шпал перебранке и болтанке –
Не спи, не всё коту сметанка.
И стыли октября останки.
Кровавил куст.

И лес в ощип попал как кур.
И плыли русские берёзки.
И плыли рурские отрезки.
И плыли веси, трубы-тёзки.
Совсем уж по-российски бур –
Как уголь, гневен как буй-тур,
Ревел на каждом перекрёстке
Оленем Рур!
2000



Итальянское вино.

... Сломанный зонт отряхни. Итальянцы
Сделали чудо. За зябкость, за ветер,
Мрачность погоды (ужо тебе, Петер*):
“Просим, синьора! Сюда, мои дети!” –
Кельнер медовый – Марио Ланца.
Все тут под крышей – в уютнейших нетях:
Раз – иностранец, два иностранца.

Там – хоть потоп, что ли, – всё заодно;
Эту ведь кару мою, миа кара,
Днём, выходных ускользающим дном,
Красным моим, твоим белым вином –
Мы прокутим, прогуляем напару.
Всё об одном я. А ты – об ином...

Наискосок, в лёгком гуле хмельном,
Теплятся свечи – почти без нагара.
Нам – piano, piano, а там – Ниагара.
Тёмную воду метёт за окном...

Не прекращайте, не дайте распасться!
Осень вот-вот закружит ресторанчик.
И над бокалом, над узким запястьем –
Твой одуванчик.
2000

* Петер – св. Пётр. Отвечает за погоду.



***

Горбик – верблюжий, заплечный, с кармашком
Ранец – лопаток крылатых не ранит?
Всё-то там носишь вприпрыжку, как ранее,
Твёрдые книжки, стишки, – первоклашка.

Ну осторожней же, что ты, слепая?
Видишь: трамвай твой, не стой слишком близко!..
Только и вспомнишь потом, засыпая.
Детское, сладкое слово: ириска.
2000



Рыжее солнце.


Рыжее солнышко, скромно гори.
Город затеплит тебе фонари:
Вспыхнули жёлтого цвета шары.
Мёдом в розетках тяжёлых щедры,
Это – кофейни, с дарами лари.
Это – кофейник разводит пары,
Рыжее солнышко, видишь? Смотри:

Сброшена шкуркой – за шкирку, за шиворот
Шубка с овчинку – на вырост, навыворот...
Здесь так приятно, достойно, неброско.
Хочешь, для форсу зажги папироску...
Так и запомнится этот папирус
Древнеегипетский. Радужки – и’рис.

Тёплое, мягко мерцает оно,
Рыжее солнце, златое руно.
2000



Сказочница, дающая советы.


Пророчица, провидица слепая,
Не в бровь, но в глаз – в недрёмно око – метко,
Накаркала: лежу, не засыпаю!
Так что ты там болтала о таблетках?

И о статье в газете позабытой:
С ланцетом врач куда – туда и конь с копытом?
Конь-горбунок, по имени Пегаска.
Раскалывайся: сочиняешь? Пишешь сказки?

Об этом: бегий, – пегает всё, пегает.
О луже-Ипокрене под телегою.
(“Телега жизни” – помнишь Пушкина ли, классика?)
Так что же, всё – пером?. . Всё больше ластиком?

И то – полдела. После – не зазорно:
Сам-семь начнёт всходить твоё пшено.
Как в день седьмой: “Ну что ж, не лишено”.
Не чудище. Не обло. Но – озорно:

О луже (Миргород, Касриловка), ишшо:
О сусликах, о школьниках весёлых,
Роялях, попугаях, псах-боксёрах...
Ну всё, я сплю. И это – хорошо.
2000



***

Не нетерпенье, – другое; но ты, предположим права.
Если слепая судьба, – это – долго, наощупь. И вправду слепая.
Сохнет зарёванный двор и листву в забалконье ссыпает.
Спрятала рожки улиточка, что ты, дитя дорогое: просто слова

(Времени прежде, – я чувствовал, видел, я знал!)
Эти – ещё невозможны, непроизносимы...
В креслах легчайших на тёмном балконе висим мы...
Лишь – невесомость, неловкость, молчанье, пустая казна.

Только: висок – осторожно, губами – где жилочки жалкой оттенки.
Только – гусиную лапку морщинок (смеются глаза).
Узкую кисть... Там, где линия жизни... И дальше нельзя.
И никогда – про коленки.

Вот и опять! Я наказан. А всё же, что чувствует плед?
Даже когда ты ушла: сохранится тепло и останется след.
2000



Душа рюмочки

“Упали и раэбилися,
Разбилась жизнь моя.
(Нар. песня
“Маруся отравилась”)

Гранёных дедов внучкой:
Прозрачность, непритворность.
В углу – блестящей кучкой –
Вся хрупкая покорность.

Душа твоя хрустальна,
Невинна и чиста.
Теперь уже сусальные,
Нездешние уста,

К которым – от осколочков –
Воздымут, вознесут,
Пригубят чуть: вот столечко...
И весишь ты нисколечко,
И таешь на весу.

Ни цель твоя – нетрезвость
(Глоток по-рыбьи глух), –
Ни эта резь и резкость,
Ни в перехвате дух,

А вспомнится, некстати,
Мягчайших губ кармин.
Полёт. Последний санти-
метр (-мент ?) Sapienti sat и –
Вот, разве, – на помин...

К трёхдневной твоей дате,
Со спиритусом санкти,
Эх, рюмочка, аминь!
2000



Начинающий.

Я вам собрался тут сказать...
– “Ты нам собрался тут сказать?
Во всю тетрадку?!”
Нет, я хотел лишь доказать...
– “Кишка тонка! Двух слов связать
И слушать гадко!”
Но я хотел лишь показать...
– “Послушай, гордость и краса
Седьмой квартиры,
Будь проще. Можно – как проза-
ик. Или вытяни туза:
Займись сатирой!”
Молчу. Ни звука. Ни аза.
Сдаюсь. Беру слова назад.
– “Ну, вот и ладно.
А только...
Что там было за...
Бесстыжие твои глаза!
И врёшь ты складно”.
2000



Пара фраз (1)

Словесность бывает изящной
Только от жизни ледащей*.
Только от жизни, от жизни ледащей
Словесность бывает ваще.
2000

* Варианты: 1. гулящей.
2. пропащей.



Пара фраз (2)

Тихо, тихо ползи
Улыбка по склону Фудзи...
2000



Чеченский ночлег

Час мрачной масти вороной:
Злой, гладкоствольной, нарезной.
Меч-полумесяц. Янычаром,
Белея в дрожи коренной.
Вдыхай под деревом-анчаром
Сей запах. И умри – весной.
2000



***

Как ветру позднему ни подбираешь метр,
Он веткой машет, налагает вето.
У ритма межсезонья свой размер.
Что может здесь линейный геометр?
Тетради квадратура в круге света...

Но хлещет дождь. И только хорошо,
Что крепок чай – кирпичного свеченья.
Что только – терпкий, сладостный ожог, –
Ни сигарет, ни мёду, ни печенья. –

Поскольку – не волнуйся – масть пошла,
Пока тебе везёт – как ты просил – и
Пока в тебя – где лист?! – опять вошла
Припадочная, знахарская сила:

Ночь напролёт (какого слова ради?).
Жизнь, уходящая с дыханьем из хоан...
Темнеет в комнате – в каком-то славном граде.
Свет лампы. По углам теней косые пряди
И мои прадеды: Давид, Арон, Григорий, Иоанн.
2000



Светлана

Не спеша ты расчешешь досаду соломенных дев и соломенных вдов.
Твои гребни часами держать, подавать, принимать я готов.
За окном лишь хаос, изобилие мокрых следов –  
посмотри, как не прибрана улица.
Разве можно тебя не погладить – ты умница.

Но скажи, что случилось. Всё сделаю. Ты загляденье.
Всё заглажу. Стою огорошенный:
Так обижена. Неотразима. Взъерошена.
По какому-то зряшному поводу. Ты – нападенье!

Только что я могу, если ты даже в гневе светла –
На тебе ни следа, ты под утро скрываешь приметы:
Вот корона волос превратилась в копну,
а лягушечья шкурка пошла на ботинки...
Так и знал: за дверями – метла!
Ты – исчадие света! Поближе к окну,
Где по стеночкам чинные вазы, цветочки, картинки –  

Встал огромный торшер, этот тусклый твой гриб золотой –
Пыльным рупором вниз, несуразное рукотворенье.
Света, света прошу! (Ничего, что я без запятой?):
Зажигайте лампады в домах, возжигайте куренья!

Потому что, когда в чёрной коже ревет на шоссе Люцифер,
Светоносный, блэк энжел, рогатый, стареющий рокер, –
«Харлей» тяжкий – с подкачкой колёс из чужих атмосфер –
На дыбы – и взлетает на Броккен,

Ты в светёлке своей принимаешь покорных пажей.
Разговоры ведёшь, улыбаешься, светло тоскуя.
И глядишь умилённо на бедного,
на последнего из мужей,
Превращённого в свинку морскую.

2001



Песнь

Как воробей в пыли – купаясь в языке,
Пригоршней хобота обмахиваясь пылью –
Как слон, вздыхай: была и книга былью.
Язык был илом. Сказ плыл по реке –
В корзинке, на картинке, налегке.

И кто внимал и зрил, тот – зрел и был.
Из праха – в прах. Из книги – в пыль. И в ил
Дождями смыт весь мусор бытовой,
В разбухший, оплодотворённый Нил,
Сюда донесший признак родовой

Прибрежных тростников. Рассудочным их гамом
Кто удостоен был, кто разложил на гаммы
Гуденье ветра и, эоловым силком
И речью, словно речкою, влеком,
Кто глупо всё смешал? И, этим самым,
Папирус осквернил пером-каламом
И дудочку – буквально – языком.
2001



Зима 1958-го.

Над толстым затылком в папахе – зима, – и громоздкие знатные “ЗИМ’ы”,
Ползущие мимо заветных заимок снабженческих, с инеем водок,
Директорских девок и банек, детсадовских санок, заснеженных сводок,
Морозных каракулей воротников поздних пятидесятых... Вестимо:

И лет через десять – всё то же. Плюс тёмный сим-сим – мёрзлый кинотеатр,
Плюс новый Азимов в натопленной библиотеке: попался!
Охочий в мороз до прожилок, до детских припухших желёз педиатр.
Плюс счастие в куче-мале – первом свальном грехе. Обморожены пальцы.

И плюс – минус 20 (в школу не надо). И плюс – за 40 (в школу не надо):
Спросонья все цифры – клубами печного тепла и напольного хлада.
Уже полдевятого. Утро. Восходит – в сиреневой дымке зари –
Калёная белая стынь над домами. Холодная плазма горит.
Стрый, XII.
2001



***

Лечи невроз посредством речи
Взахлёб. На ор переходи! Кричи!
Строчи письмо, графит калеча
Карандаша... Дыши с трудом. Молчи

С трудом, захлебываясь от обиды
Неслыханной. На стол швыряй ключи.
В упор, в зерцало, в коридор корриды
С собой – взгляни: узри себя. Учти:

Ни с кем! Ни в жисть! Твой мозг створожен
Уже. Предрадиоактивен фон.
Так жить нельзя. Так... Осторожно
К виску приставлен телефон.
Щелчок... И, вздрогнув: “Свету можно?”
2001



Что Бог послал.

Всё брешут лисицы: как в “Слове”, так – в деле.
Нет, баста, ты, милая, не проворонишь,
Скорее – проглотишь, скорей – похоронишь
В душе, в птичьем теле (нет сил!, на пределе!

А хохот ведь – кич) – улыбнёшься; одарит
(Сегодня ты в форме, сегодня – в ударе)
Губ твоих, вежливо сложенных рыбкой
Искренний, как улыбанья обет,
Поддельный, как нежная Элизабет
Тейлор, – душевной улыбки
Хорошо ретушированный клавир:
“Сы-и-ир! Сы-и-ир!”
2001



Адриатика

Стаканчик – вот, в другой – бутылка:
Какие шаткие весы:
Застыли чашечки. В затылке
Легко. Неспешные часы

Твои темны, их ход неверен
Здесь – как дорожки луноход
Качаем. Но размер строки –
Как гад морских подводный ход –

Он лёгок. Лёгкие легки,
Вздох лёгок. И глоток умерен.
На ощупь плеск волны проверен.
Причал касанием руки

Раскачивается, как катер.
Над колыбелью катеров,
Над тёмным морем стелит скатерть
Хмельной и добрый Ностер Патер.
И тянешься: “Ну, будь здоров!..”

Молчание. Не в том мы ранге?
Кто тут со мной? Давай ещё.
На правом – чёрт. На левом – ангел…
Похоже – перепутал, чёрт!

А тот и лёгок на помине –
С усмешкою: “Не опоздал?”
Во мгле. В мартини на полыни...
А ночь в чернилах чёрно-синих. –
И Лютера б не увидал.
2001



***

Всё прожито, – всё впереди:
Не думать, не знать и не видеть.
Лишь сладкой поддаться обиде,
Когда остаёшься один:
Не думать, не знать и не видеть.

А только спасаться в обнимку.
Но жизнь сквозь вязаный свитер –
Как слабый, умеренный ветер...
Не думать, не знать и не видеть –

Как жизнь выцветает на снимке
С тобою в тускнеющей свите.
Сейчас – червоточиной в лете,
В ночной духоте, в жалком виде –

В постели, белея со сна,
Не думать, не видеть, не знать,
Не думать, не знать и не видеть:
Какой ты – избитый, испитый,

С височною веною витой.
Невыспанный, тщательно бритый.
Когда от бессонниц слегка
Светлеет, стареет рука.

И пепел – вот-вот с сигареты.
И жизни осталось – с вот это.
И руки-то нечем занять.
И в час меж собакой и волком, –
Что толку, скажи мне, что толку –
Что думать, что видеть, что знать.
2001



***

Вот лопнула жилка – и я идиот.
Я этого даже не знаю.
И время стоит. Потом быстро идёт,
А ноги... А ночи без сна и

Без времени... И циферблата блесна,
И цифры – что всё это значит:
Зачем? На картинке, я знаю, – “сосна”.
С игрушками – как-то иначе.

Пронзило, – укол! Ни с того ни с сего.
Мне больно. Что это такое?
В покое. Оставьте меня одного.
Не надо. Оставьте в покое.

Что хочет сестричка весьма юных лет,
Меня тормоша, словно Будду?
Тут дома не все. И меня дома нет.
Не знаю, когда дома буду.

Что голосом бодрым пытают меня?
Что кошечка трётся, бодает? –
Но как бы сквозь сон всё. Пытаюсь понять:
Кто тут? Как попал вдруг сюда я?
И глухо мычу, и рыдаю.

Стихаю, в обиде упрямо молчу.
Зачем это страшное снится?
Что должен ответить я дяде-врачу?
Зачем незнакомые лица?

Я помню, что – понял. Что – снова забыл.
Зачем всё, немыслимый Боже?
Но, если б вернулось всё... Бы да кабы.
Не помню, что понял я. Что же?

Я знаю где дом. Но не знаю – зачем.
Там памяти звук потакает.
И в памяти звякает связка ключей.
Зачем она связка такая?

Там снег на балконе. Что “немцу беда”?
Что “русский заметит едва ли”?
Кто в доме – хорошая – мёрзла? Когда?
Как – мёрзла, хорошая – звали?

Я бедный, упитанный твой червячок.
Я куколка, кокон с начинкой.
Вздохнув, ты уложишь меня на бочок,
Я тихою буду личинкой.

Я зрею. Из тушки, в которой живу,
Я бабочкой выйду бездомной.
Огромной. Порою, почти наяву,
Я рук твоих помню... Не помню.

Что пупс перемазанный просит меня,
Хрипя леденцовым дыханьем
На ухо, что требует? Кошка полдня
Мурлычет, бормочет, кемаря, муру.
По кругу, в такт пульсу, порханье.
Так просто! Я понял: когда я умру, ...
2001



Дрёма

Всего лишь спички чирк (недолго было ярко)
Рембрандта, оцени какого,
Воссоздаёт – раденьем кисточки огарка –
Горячей, рдяной, колонковой.
В миру – зима. Под фонарём летает манна.
Затеплился и заалел
Впотьмах огонь – неугасимо, неустанно,
Литературно – на столе.
Диван давно – род люльки, мягкого кювета:
Не выпасть. Над свечою белой
(До слёз кто выдумал зеванье?..)
Вьёт пламя нить: за точечкой слезящей света
Темнеют тёплые зиянья,
Обозначаются пробелы.
И спать-то лень. Между ресниц, пока неплотно
Полуприкрытых в полудрёме,
Лучи плывут лениво, смутные полотна –
Соцветья сонного синдрома:
Когда огонь над парафином безутешным
Вьёт нить, ткёт ткань. Двойным свечным свеченьем свиты
Вещей двоения потешных...
Имён их путаная свита...
Смысл свит из пут, моток запутан, – на попятный:
Не имена, но только – вещи.
Жужжаньем наименований непонятных –
Названий сонм, как в польской речи,
Ничьей. И там-то, за плутанием приятным,
Дыханьем вслух, Шопеном в Польше,
Сопением, – в лесах, садах, в кустах припрятан
Рояль. Где чёрных клавиш – больше...
2001



Вечеринка на работе.

В хоромах бывших (год – в графу),
Под хламом тары
Век XIX в шкафу –
Скелет гитары.

По чашкам, поровну, – вино
(А что, – посуда).
За коченеющим окном –
Ночное вуду.

Лишь водки оптика права
И кровь кагора:
Дом скошен. Улица крива.
Ввысь тянет город.

Там сладки – в россыпь, в холод, в дар –
Надежд остатки, –
Зодиакальный календарь:
Львы, куропатки...

Се – Город Львов, Страна Чудес,
Мираж, где – летом,
В закатах, на холсте небес –
Вид на Толедо.

Во тьме – пропорций, перспектив
Просчёт и амок.
Бред Кафки, снежный негатив –
Высокий Замок.

Что ждать добра от декабря,
Что тратить нервы:
Руками пассы сотворя,
Кто будет первый?

Кого звук первый сторожил?
Колебля свечи,
Накатом – рокот медных жил.
Нам стало легче.

Нам голос был. И в профиль – тень.
Слова простые:
Теплей икон, темнее стен
И Византии.

Ночной очерчен круг: он – хмель,
Он – трёп, он – хохот.
Ну сели – ну и что? – на мель:
Сидим неплохо.

Алиса, пой, свеча, гори
(Шкап стал кулисой),
Наташа, чёрт с тобой, кури,
Но: пой, Алиса!

В потёмках дымные пласты –
Посланьем неким.
Ночь. Струнный перебор. Персты.
Зима. Эль Греко.
2001



Эпоха просвещения

“...чтобы они не попрали его
ногами своими и, обратившись,
не растерзали вас.”
(Матф., 7.6.)

Сухая ветвь, какая жалость!
Прививка. Расщепляли ствол.
Плодов явленье ожидалось
И просвещенья торжество:

Востока с Западом соитье...
Как школьник в школу – в сентябре,
По наущенью, по наитью,
Теперь уж – Магомет к горе:

Вверх – от корана до урана;
От пасторали – до мечты...
Перед – не может быть! – экраном
Сядь, бледный Йорик: всё, кранты.

Ты знал – небитый и невинный:
Не выдаст кто и кто не съест.
Вот жемчуг захрустел старинный.
Не оглянулись бы окрест.

Завет преступлен. Воют люди.
Дурак-пастух, Бог с ним, прощён.
Ну что, Давид, что делать будем?..
А вот и Голиаф с пращой.
2001



Жратва

(В 2-х картинах).

Картина I.

Музей. Голландцы – натощак.
Снедь вылезает за полотна:
Тварь. Утварь. Свежесть в овощах. –
Колониально, сытно, плотно.

Натура, так и быть, мертва:
Асфальт за окнами. В корзине –
Картинная –жива жратва:
Сырое мясо апельсина

Осветит толстая свеча.
Горит графина бок рубином.
Лукава – бархат и парча –
Анфас натурщица, рабыня

Сидит – чуть-чуть навеселе:
Румянец, ямочки и складки.
Что на уме – то на столе.
А что под ним, то – взятки гладки.

Верней, весёлая раба –
Предполагаема, как Муза.
Там твой Бог – Бык. Твой барабан
(Где у мужчины сердце?) – Пузо.

Кладбище Жизней. Натюрморт:
Memento mori, муз служенье.

Картина II.

Расположенья рыл и морд,
Плодов съестных расположенья –

Оставь, Фламандия, подсчёт.
Что про запас – расщедрясь, сдуру –
Вали на стол: “Кому ещё?!”
Пусть умер бог (мертва натура) –

Не выдаст всех. Свинья не съест
Всего, что в закромах и трюмах.
Лишь нам с тобой, в один присест –
Сосредоточенно, угрюмо

Вбирать сей масла буйный пир
Голландских маслениц могучих:
Рог изобилья. Жор и жир.
Невольно представляя кучи

От переваренных щедрот:
Смердящих смертью – плоть от плоти.
Глаз от картины – прямо в рот –
Блуждает на автопилоте..

Попахивает псиной дичь.
Тих заяц в серой потной шкуре.
Все в сборе – нас с тобой опричь.
Глаз мается какой-то дурью.

И глотка мается, живот..
Уже, изгибы повторяя, –
Жратва кишит в тебе. Живёт.
Вот-вот – изгнание из рая

Жратвы, где гроздья и плоды,
Птиц райских, рыб премного, дичи
Сулят нездешние сады:
Кровь, печень, хрящ сулят – добычу.

Там Хронос ест своих детей:
Слеза? Никак – нога младенца.
Без аллегорий, без затей:
Мизинец, пяточка, коленце..
...
Мы, где-то здесь, в своём углу,
Закусим – в рамках карнавала.
Кто жив пока – прошу к столу!
Се – натюрморт. Всего навалом.



2002



Идиллия.

Ты здесь? Темнеет в комнате.
Внизу орут коты.
В двуспальном теплом омуте
Что ощущаешь ты?

Лишь суффикс, уменьшающий
Весь слов сонливых вес.
Сон, день до сна вмещающий
(А мог бы даже весь.)

И это есть идиллия,
Где рифмы ни при чём,
И боком здесь при деле я, –
И боком и плечом.

Под светотени сеточкой
На заспанной щеке
Легко вздыхает Светочка –
Как с веточкой в руке.
2002



***

Но о смерти, о смерти – не сметь.
Как не сметь прикасаться к аноду.
Её смысл и высокую ноту –
Никому, никому не суметь…

Перед тем, как затянут “умре”, –
Просто так, ни за что, на прощанье,
Десять розг – от души – получи
(Кто их так – от души – замочил?).
Это ягодки: “непослушанье”…

… Хруст суставов, на заднем дворе
Взвешен, как на безмене, на дыбе.
О жене (чьей-то, где-то) – как рыба.
А не как у Творца на пере.

… Нет, – не смерть. Отчлененье руки:
Кража краски на складе армейском.
Приговор на простом арамейском
Нараспев огласят старики.

Рёв. Ревут, ожидая, быки.
Хлещет кровь. И от страха удушье.
Четвертуют? За что? “Малодушье”?
Рёв. Веревки. Узлы. Узелки.

Эй, на горле, покрепче вяжи.
Рвите то, что от жизни осталось!
Что грехи уже, – экая малость:
Много тела и мало души.

Голова-то смешная! Зане –
В уголок закатилась. Хохочет.
Не узнать мне, чего она хочет…
Никого. Ничего уже нет.
На незримой, обратной Луне.
На заветной, запретной Луне.
2002



***

“И зацветёт миндаль...”
(Экклезиаст.)

Собачья и волчья пора.
Заснёт санаторное лихо,
Наушникам – тоненько, тихо –
Подвой. Доживи до утра.

Где грань, где ума тонкий край,
Меж волком час и волкодавом,
В уме – из последних сил здравом –
Ламарк ни при чём – выбирай

(Но выбора нет здесь): пора –
С последней ступени, по травам –
Спуститься в растительный рай.
Вот паспорт – с синильной отравой.

Вот в имени штамп: ствол миндальный –
Такой нарочитый, модальный.
По-птичьи – чирик – голова.
Знакомы (в регистре рыдальном) –
До детских (глотай), как миндалины
Припухших (ком в горле!).. – слова:

Из клетки с невидимой птицей,
Из сил всех, из жил и желёз.
Из Шуберта. (Нет, не годится).
Из-под – кровь с грязцою – колёс. –

По курве-Москве по буддийской,
Послав всех на А и на Б –
Покуда – как жирный, мальтийский –
Штамп ставят тебе на судьбе..
На тебе...
И это опять не годится.
И что головою качать:
«С умом и талантом родиться...», –
Миндальничать – только начать..

Нет времени. В новом регистре:
Воронеж. Козлы. Кутерьма.
Равель – в нарастающем, быстром
(С ума...).. – да сума. Да – тюрьма.

Козлиная – не лебединая –
Закинувшееся свела.
Лишишься не чаши единой –
Веселья и чести.. Рутинна,
Стальна – воронёная, дивная –
Гремучая доблесть ствола.

Врачи ли, читатели, анти-
советчики – в Доме Большом –
Все там. Разговора б о Данте.
Ночь. Шапка. Рукав.
Голышом.

А волк с волкодавом всё воют
Под бездною в сдвоенный час.
Под бездною сонно зевают
Читающие сейчас..

Ни щели сквозь плотные створки,
В бреду накренившихся крыш,
Но – запах миндалевый горький,
Но – строфы над нищею койкой..
Надежда, ты помнишь. Ты спишь.

2002



Час “Ч”

Груз – одиночество, ночество – твой
Пульс – по тяжёлой, неровной кривой –
Честно влачит, с недосыпом в запас.
Ты – вне игры, до рассвета. Ты – пас.

Единоличник – без чувства плеча,
Ты – не участник. Лишь частник. Не часть
Речи: с поличным был взят, уличён.
Отчество даже известно. Причём:

Ночь. Одиночества чувство. – Нести,
Не опрокинув. Один во шести
Чувствах запутан. Утрачен отчёт.
В царстве электрики – тёмным лучом

Чувств числом шесть (зверю кратное, зло).
Счётное ночество. Песни козлов.
Ночество ноет. Волочит. Влечёт.
Кличет. Маячит на реках. Течёт

В сон – вдоль всей дюжины сонных часов, –
В сонное сночество – частью весов:
Чаша покоя. – Чаша отча...
Отчая чаша. – Чаша молча...

Не подноси. Пронеси. Пощади:
Мессы. Моления. Чаты чудил.
Мрачных собраний чужие пиры.
Площади сна. Проходные дворы –

В разные двери. Число же их – шесть.
В разные веры. Числа же им несть.

Даждь*, ярый бог, – в жертву вот карандаш;
Явь ненасущную ночесь ми даждь.
Явных причин, тайных знаков прочтенье.
Цепь одиночеств. Ночное ученье.

(Пустопорожье. Из пальца сосанье.)
Строчество. Строчек святое писанье:
Чёрным чернилом низвергнуться в щель –
Слово в себе ощутивших – вещей,

В шлюз темноты. В приоткрывшийся створ.
Ночи творение. Иночество.
ЗАговор. Сговор с собой. ЗаговОр.
Тих сотворённый. Почти ничего.
2002

* Даждьбог



***

Ты приглашён – взашей.
Ты принят – отовсюду.
Подмышкою зашей.
Протри, протри посуду.

Простуду подлечи:
Стакан перцовой в дышло.
Есть тысячи причин
Того, что так всё вышло.

Что осень холодна,
Хотя до дна прозрачна.
Что жизнь тебе вредна,
Особенно в невзрачный

И сумеречный час, –
В ещё одном селенье...
Вечернего луча
И хлеба преломленье.
2002



1982 й.

По-вологодски цокай,
Дразни знакомых. Видишь:
Весной церковный цоколь
Стоит в воде как Китеж.

На лёд ступить рядится, –
Там талая такая,
Веселая водица.
И маковки макает.

Свистульки из ненужных, –
Прикупишь сразу две.
Великий Устюг в лужах
Стоит на голове.
2002



Азбука.

Природа языка (см. “Природа”)
Мораль в себя включает как словарь
Включает всё, что видит глаз народа:
Не имут сраму мёртвые слова.

Но прочие – тем более не имут,
Огульно именуют всё подряд.
И вещи млеют – вне себя – под ними,
Юродствуют, болтают, говорят.

Словес плетенье, многоглаголанье
Се – род греха, разврата, потому
Как это, просто – речи оголенье,
Чревоугодие, зачатье (как кому), –

Бесстыдство языка. Очеловечив,
Чужие гладь бутоны: “der”, “die”, “das”.
Вот открывается – тебе лишь – первый раз
Предверье тёплое живой и влажной речи:

Так был латынью слэнг, когда Европа
Ещё болтливой девушкой слыла.
Живой был буквой Бык, был – “ А”. А propo –
Был Богом также: Буква – Бог! Дела

Его сейчас – исповедимы. Слово
Звучало на горах, заполнило скрижаль.
И дети азбуки берут. И снова,
Всем классом: “А!” “Б!” “В!” – И языка не жаль.
2002



Львов

И не заметишь, как с площади снова
Улицы брызнут – без мыла – в проулки.
Прошэ: крысиной тропою по Львову, –
Вкось, вкось, вкось – не прерывая прогулки

Кованых ради – чугунных и чёрных.
Ради кривой – и брусчатой и узкой.
Ради Руси, только – древней, нерусской.
Ради австрийских – фасадом – нечётных.

Ради почётных – в злачёных, старинных.
Их дочерей – длинношеих и дивных.
Ради общинных – в пасхальных и длинных.
Ради музейных, фузейных, архивных.

Корысти ради – особой, редчайшей:
Пляшем отстиля модерн. “Moderntalking” –
В каждом кафе. Но – горчайший, сладчайший –
Кофе здесь. Запаха слабые токи

Кофе – по улочкам кривды и правды.
Кофе – под дудочку пения злого.
Снова – крысиной тропою – по Львову.
Моря здесь не было: рады бы, рады…
2002



***

Как тошно: запах мокрого окурка.
Тоска под ложечкою – вилкой поселилась.
День – мутным «у» у горла пса-придурка –
Уныл. И модная когда-то куртка
С утра повесилась, – повеселилась.

Постой на задних лапках у окна
Так губы выпятив и голову закинув –
Как воют шёпотом. Как пьют до дна,
Таблетку запивая анальгина.

Прогрей в арабской адской вязи льда –
С декабрьской картинкой сердцевину,
Дыханьем папоротники раздвинув
На срок: потом сомкнутся без следа.

Но этого достаточно: простой
Методой зимний криз у нас здесь лечат.
И ты права: какой-то день пустой.
Ну, то есть: легче стало. Вправду, легче.
2002



***

Найдут безработные текстовики
Сей скрипт – что сейчас под рукою,
И те, что оторванные от руки,
В свой срок, вертикальной рекою,
Как сирот в Египет, в бумажном челне,
В корзинке папирусной малой
Отправил, случайно найдут. Только не
Заметят среди интервалов,

Бессмысленных звуков, мычащих фонем,
В размеренные причитанья
Вошедших – шипеньем пластинки, вполне
Читаемые очертанья:

Сквозь литеры (хоть выноси образа),
На фоне периодов длинных,
Тускнеет овал. Борода. И глаза.
И голос глухой из-под глины.
2002



1974-й

Как с рубенсовской женщиной
Мужчина пил устюженский.
Он из бокала с трещиной
“Ёрш” отпивал по-мужески,

А женщина – глоточками –
Девичее, шипучее.
Вздыхало под цветочками –
Широкое, могучее.

Всё это – очень русское.
А где-то – нидерландское:
Там на столе закускою
Был сорта сыр голландского.

И там они не пьяница
И железнодорожница, –
Гуляка (чуешь разницу?)
И памяти заложница.

Так время всё утробное,
Советское, шампанское,
Меняет на подробное,
Старинное, фламандское,

Как старый мастер делает
Всё ближнее и дальнее
Одной картиной целою
С мельчайшими деталями.

Где вместо кривой трубочки
Дымится “Прима” сладкая
И камельком – на тумбочке
Рефлектор. Баба гладкая,

Чуть разомлев, обрамлена
Подушками ладонными.
Лицо её направлено
В зарамье заоконное.

А там студентик – вдалеке –
В осеннее, кондовое.
Прёт на уборку. Налегке.
И сапоги пудовые.

Иду – не выше коробка.
Иду – и ноль внимания,
Что лет мне – больше сорока.
Что ночь сейчас в Германии.

Что – женщина с мужчиною.
Что – в том году темнеющем.
Что – связью беспричинною.
И – за окном. И – где ещё?
2002



***

Отец, отец, вот красное словцо:
Моя игрушка. Букв простой набор.
Кровь от лица. Бескровное лицо.
- - - - - - - - - - - - - - - - - -
Алеет слово... Отведён топор.
2002



Сновидец

В смятенье постели вплываешь, во сне цепенея,
Туда, где лишь гулко
(Цепляясь за явь, где несчастнее был и умнее) –
Шаги. Переулки.

Невнятно, поскольку сквозь сон, сквозь затменье, блокаду –
Припомни: откуда? –
Навязчива, плещет цитата: должна – как цикада,
А эта – цикута.

Но спящий, как спятивший, только – сопящий. Незнаньем
Одним озабочен:
Лишь – ритм невнятный, – ни цели, ни зги, ни сознанья
И смысл скособочен:

Весною рассеянной, как за букетом мимозы,
Ещё не проснувшись,
На улицу, что-ли, пойти – за авитаминозом?
Слегка пошатнувшись,

На улицу выйдешь, как книжку раскроешь: читая –
Страницами – стены.
Считая, свернёшь: на задворках – страница пустая.
И ты по ней – тенью.

Одеть ли что лёгкое – голым во сне, но счастливым –
А тень – на свободе. И день – на свободе.
Земля под ногами, как зыбкая зона отлива,
От темы уводит. От тени уводит –

И в темь: что ни шаг – безнадёжней всё. Тени прохожих,
Кого – не припомнить.
И в тёмных подъездах – лишь списки фамилий расхожих,
Наличие комнат –

Шаром по углам покати – так пустым и так гулким:
Зачем ты здесь, милый?
Нет силы убраться, нет силы закончить прогулку?
Проснуться нет силы?

И только лишь чудо, поскольку немножечко – юдо,
Лишь чувство утраты
Строки не записанной – чудом – спасает – выводит отсюда.
Проснёшься: цитата

Без автора. Автор – плетёт сонным речитативом
На эту основу –
Другую. Седьмую. Последнюю. Текст, своё диво.
Любимый свой. Новый.
2002



Поезд

Когда к немецким городам
Уныло электрички –
Во тьме, по подъездным рядам
У чёрта на куличках –

Подвозят – бледное, с утра,
С подглазными мешками:
Пора, пора,
Пора, пора, –
За пазухою камень,

Ты – в быстром временном жилье,
В стучании брусчатом,
В сужающейся колее,
Во сне, едва початом,

Когда, всегда не в унисон,
Рвя глотку в месте встречи,
На твой нырок в невольный сон –
Набрасывался встречный, –

И направленья не понять,
И даты непонятны,
Ритм колыбели не унять,
И голоса невнятны,

И в дрёме, вспять, наоборот –
Ух, Вологда и ягода –
Тяжёлый пассажирский прёт:
Тогда, когда,
Тогда, когда,

В двух сантиметрах от плеча –
Виолончели ветра.
И рельсы стылые стучат:
Et cetera, et cetera.
Et cetera, et cetera...

Стоишь – неясно где – смурной.
Промозгло. Натощак.
Сомкнутся двери за спиной.
Чуть зашипев: «Ниш-штяк.»
2002



Обучение сну

Я ли не делал всё, я ли не потакал,
Я ль не молился всем: морфию и Морфею,
Брал за бока и грел – вот он стоит – бокал,
Рюмка ещё, стакан – брошенные трофеи.

Мне заслужить бы сон, сонный уют для глаз,
Мерный, простой покой: с лёгким постельным пухом.
Тёплым где мехом внутрь – тайный и тёмный лаз,
Медленный сердца стук – лишь прислонишься ухом:

Это подпольный тон – слабым сигналом вглубь.
Мёртвый подвальный дом – семь этажей под землю:
Тяжкий медовый храп, виолончельный клуб.
(Семь, – я ведь сам считал. В лифте же кнопок: семью.)

Лаз – в неоглядный зал: гул на людском юру,
Оперный гардероб: сбор унесённых ветром,
Выданных напрокат, сгинувших поутру,
Старых отцовских шляп: лентою шёлк по фетру.

Сонных хористов сонм своды держать устал,
Тот, что пастуший сон, как из цилиндра – ленты
Тёмный, шуршащий шёлк – тянет в уснувший зал...
К выходу опоздав, не заработав ренты,

Так заигрался – эх, так в эту роль вошёл,
Как за решётку – эх, с тонкой в подкладке пилкой.
Там удилами мне, перетянув вожжой,
Рот разодрали мне этой кривой ухмылкой:

А не ходи, когда племя и семя спит,
А не насилуй плоть, спи на автопилоте.
Ляг, до рассвета вплоть, в обе ноздри сопи –
Пользуйся, раздувай пламя и знамя плоти.

Ляжешь – глаза закрой только – и весь тут сказ.
Лунный – о’кей – скафандр: плотно обтянут шкурой ...
Выжди. Под веком – в мозг – преосторожно глаз –
Приоткрывает щель: камерою-обскурой.
2002



***

Лампочка тусклая-сорокаваттка
Тусклый пьёт воздух: одышка, нехватка.
Тесно от стен – вот такой нижины.
В ухе звенит. Я просил тишины.

Окна звенят. Тонкий свист кислорода.
Двинешься – тут же ответит природа:
Боли от тонкой – нещадны и злы –
Маленькой, в виде занозы, стрелы,

Что просверлила в душе моей дырочку.
Падла-подруга всё косит под дурочку.
С дряблой судьбой не нанянчишься, хоть и –

Свист продолжается, воздух уходит.
Воздух уходит, становится весело.
Вместо Мессии является месиво:
Рек его тухлый кисель и молозиво.

Плач полуслёзный, до блеянья козьего,
Дев вавилонских, отсюда напившихся.
Тайною полных, как бы заблудившихся.
Воздуха нет. Но является запах.

Стон: с черепахи на гнущихся лапах
Крышей съезжает земная вся твердь:
Радость моя, в приоткрытую дверь
Шлейф ты приносишь из запаха пёсьего

И оправданье тяжёлое: брось его.
Пусть помолчит, набухающий прозою,
Тёплый бутон, фиолетово-розовый.
Радость моя, не заметим, проехали.
Не было этого. Ухо ли…Эхо ли…
Газом весёлым,
спасением лакомым,
В трещину, с рёвом,
врывается
вакуум.
2003



***

А это будет – по уму,
По справедливости отгула:
Врать о вхожденье в полутьму
Филармонического гула.

Не спя – одной себе во вред,
Ворочаясь (одно скрипенье),
Воображенья боль и бред
Узнаешь: чуточку терпенья.

Узнаешь всё (Ещё чайку?) –
Смотря как ляжет карта новая.
И эту ночку начеку –
Попомнишь же, моя бубновая.
2003



***

Задует надолго и стылое небо уныло зависнет:
Тоскливо и муторно. Грустно и зябко. И ныне и присно.
На улицах пусто, всё вымело напрочь. Людей нет в помине.
Дома в темноте – как ненужные стены в промёрзшем камине.

Что делать и кто виноват, что сейчас не твоё время года?
Оставь: против ветра не надо прикуривать. Ну и погода!
Тут осень – не сон, осень – анабиоз. Без особой надежды:
От тёмных зонтов, от приподнятых воротов тёплой одежды.

Здесь ветер из дыма горазд сигареты вытягивать жилы.
Вверху, на балконах, как скифские бабы, стоят старожилы.
Из города выбраться – вряд ли. Невнятицей город обманет
Проулков невинных, обманных обводных каналов в тумане,

Околиц, последних дворов, где последние света форпосты.
В местах собиранья даров – лишь свежеют порывы норд-оста.
Лишь свешены головы яблок, лишь яблони старой сутулость –
Где осень осин на дворах о заветных дарах заикнулась.

Подавно в дома снесено всё, что семо-овамо родимо.
Закрытое злеет вино – так темно за окном, нелюдимо.
Здесь осень – качание сосен в вечерних пустых верхотурах.
Погром собирается (оземь!): с тоскливою злобой натуры

По сферам шаром покатило – что пьяный сосед над тобою.
Ума же хватило: всё в куб возвести и катать с перепою.
И рёвом реветь, колотя что попало под грохот и взрывы.
Последний драть холст. Диким оком взирать – из сиянья разрыва.

И ты не поймёшь, колготясь в комнатушке над стылой пустыней:
Что это – огромно, стозевно – каталось по неба холстине?
И ручка тогда над листом, и строка на сносях появляется, словно –
Всё этим удастся восполнить,
всё выразить можно дословно.

2003



"Со временем что-то творится.."

* * *

Со временем что-то творится – поди разбери.
Собрать – уже вряд ли. Попробуй. Готов на пари.
Со временем – в левом нагрудном, под пятым ребром,
С отлично отмытым, готовым звенеть, серебром –

Со временем утяжеляется поступь стиха.
Шагов Командора в ночи избегай – от  греха..
Но в дрожи поспешной (поспеть бы за ней самому),
Но в каталепсии руки, в сигаретном дыму

Наметился приступ: он медленным ритмом – там-там
В транс медленный вводит, пусть слов не хватает: «та-та».
Враскачку, как Торе в повтор, доводи до строки
Темнейшего смысла, природе вещей вопреки,

Несопоставимые вещи – повторно шепча, бормоча,
Невнятные мысли – размером с чужого плеча,
Захватанных слов ускользающий знаковый код,
Под ритм не стихающий, не отступающий, под

Дрожанье, всё то же дрожанье, лавинный их гул
(Последний – зарёкся – последний полночный загул).
Тяжёлая, пьяная поступь – нарочно точна.
Строка отчеканена – даже на ощупь прочна.

Дыханье матёрого стайера – долгое. Вид.. –  
Он был и получше. Получше бывал, без обид.
Но сам так хотел. Так – никто бы заставить не смог.
До точки последней теперь доведи, под замок.

Строй строчек блуждающих, твой узнаваемый стиль
От мира сего подведён под замок-монастырь.
Вот строфы-колонны – не вырубить и не стереть.
Чуть менее страшно, случись что, сейчас умереть.



2003



Теченье и огонь.

Болезни течение. Боль.
Сейчас – никого. Боль одна.
Проходит течение – вдоль –
До дельты: без боли, без дна.

Из спально-кроватного сна
В застенки вплывающий стон
Зеркальные. Надо ли знать
О них? Просыпайся. Постой.

Нет смысла выспрашивать здесь,
Где ты – этот самый матрос.
Под тёмными сводами несть
Ни эха – на умный вопрос,

На слабое: “Эй, кто-нибудь!”
В египетской царской ладье, –
Вдоль медных, вдоль медленных будд,
Лишь пальцами в чёрной воде

Черпая, – откинутой вниз,
Недвижной, ненужной рукой:
Ни плеска. Ни проблеска и –
Ни знака. Хоть знать бы – какой.

Лишь пальцами – за челноком –
По тёмной и гладкой воде.
Без компаса, порожняком:
“Несть еллина, ни иуде...”

Я вспомнил: агония, гон,
Заплыв сей – кому посвящён!
Последнюю долю на кон:
Что ты, это – я же ещё.

Эмоции вызови, страсть,
Попробуй иронию-щит;
А помнишь: “ложить” или “класть”?
А вспомни: “домкрат”, “Демокрит”.

Чей факел дымящий? Ни зги
Не видно на том берегу.
Домой, отпусти меня. Сгинь.
Назад. Не могу. Не могу!

Теченье болезни, неси –
Нигде, в одуряющей тьме.
За пястьем тускнеют часы,
Мерцают (минуты – в уме):

К глазам уже не поднести
(По водам – не чувствуя ног.)
Когда это? Что – “без шести”?
Зовут. Разожгли огонёк.

Увидеть, увидеть тот свет.
Лететь – оглянувшись назад –
Вперёд, на ревущий просвет,
В огонь крематория. В ад.
2003



Спиной к движению.

Ещё прощается просчёт.
Ещё качается плечо,
Обиженное, рядом.

Автобус, тянущий огни:
Пунктир – вдогонку – протяни –
Цепляющимсявзглядом.

Ещё натянута струна.
Последняя, ещё одна,
Немыслимая нота,

Уловленная – вразнобой –
И той, в автобусе с тобой,
Подругой верной Лота,

Наказанной за дурь твою.
В ночной разметки колею
Глядящею вслепую...

Объятый водами души
Нахлынувшими, не греши,
Не искушай судьбу. И

Как, в вязкой скорости узлов,
Берёт, так – отпускает зло.
Но остаётся малость:

В руке – застывшая пока,
Отогреваема, легка –
Безвольная её рука.
И рвущаяся жалость.
2003



Маша и медведи

Марии Каменкович.

В сумерках, средь листьев – рифма:
Пробуй. Повтори и
Убедись: неповторима.
Радуйся, Марие!

Обходи строкою плавной
Бытия примата.
Взято ль злата православна,
Стали сопромата

В путь за веткой Палестины?
Стоило ли мессы:
Заблудилась посредине
Сумрачного леса.

Обступили, заградили:
За контекстом – темень.
Тень летающих рептилий
Задевает темя.

И – медведями-словами –
Русскими, большими –
Вкруг. Мотают головами.
Лишь несокрушима

Вера в смысл высокий. Воля.
(Дальше – истерия).
Скоро, скоро чисто поле.
Радуйся, Марие:

«За долами, за горами,
Поздний, тихий свете.»
Лес. В резной баварской раме –
Маша. И медведи.

2003



Больничные стихи

М.К.

Ужас, загнанный внутрь:
Здесь, сейчас – как в разведке.
Словно чью-то вину
Принимает таблетку.

Крыша – медленный скрип –
Начинает крениться.
В ней секрет где-то скрыт:
Тают стены больницы:

Под угрюмой звездой*
Непреклонных Советов –
Нейролепый ездок
В архетипы Завета.

И она говорит,
И она говорит мне
О живущем внутри,
О кочующем ритме,
о рифме.

И за правой рукой
Бусы-буквы кочуют.
И не снится покой.
Даже и не ночует.

Лишь мучительно жив
Зомби Павлик Морозов** –
Незатейливый шифр
Из кочующей прозы.

Тень, дорога, кусты.
Из-под тёмной корчаги
Лезет – бельмы пусты –
Тоже Павка – Корчагин.

От Лесного Царя,
То есть, Деда Мороза
Щёки пуще горят:
Ангел Мика Морозов.

Так вот просто бы всё
Разложилось по полкам –
Как трёхстрочник Басё:
5–7–5. Если б только

Всё не было бы зря. –
За строфою лесною
Не Лесного Царя... –
В темноте... За спиною...
2003

* «Мы – как братья, мы оба гонимы
   Под угрюмой железной звездой.»
(Михаил «Мика» Морозов).
** Павлик Морозов – фантасмагорический герой Марии Каменкович, совмещённый в готическом стихе с мальчиком из «Лесного царя».



Междуречье

"Размышляйте о речи.”
(Упанишады)

От ушлой, потешной, военной,
Взрывной, нефтяной, техногенной,
Сплошной инженерии – генной,
Газетной – к тяжёлым томам,

На полках тревожимых редко:
Где – римляне, древние греки.  
А дальше – сливаются реки
Речей, что древней, чем дома

Из глины речной: от порога,
Размеренная, как эклога,
Парит в солнцепёке эпоха.
И всё отражает река.

Под пыльною сенью акаций
Чернеют брадами аккадцы
Степенные – не отвлекаться
Же вдруг на движенье песка
Меж рек, запустенье, века..

С тобой одного они вида:
От шкур до учёного твида.
Ослепшая рано Фемида
И Вечного Жида клеймо,

И Пятидесятницы чудо –
Откуда-то, тоже, отсюда,
Где – вплоть до подлейшего люда –
Всем ведомо глино-письмо.

Ландшафт раскалённый, песочный,
Где – картографически точно –
В садах, среди яблоков сочных,
Цвёл рай-резерват на Земле:

Для Библоса, библиотеки,
Земли и Воды картотеку*
Хранят параллельные реки,
Понеже бог-царь повеле.

Во тьме дословесной, кромешной,
Адамовой глиной замешан
Весь сказ о делах Гильгамеша.
В неё же вернёшься, когда –

Последним чутьём, по наитью,
В ладье, перед самым отплытьем –
Вдруг: чувство связующей нити.
Но это уже – не беда:

Воздымется Дом Вавилонский**
Над миром – плотиной вселенской,
Над Римом, над Домом Колонским.***
Не ной, всё очистит потоп.

Отверзнутся плодные воды
И се прекратятся народы,
Всех тайных игрушек заводы:
Ад-полураспад, изотоп

Семантик. Пока – полумеры:
Преумные спорят шумеры,
Гоморрские слепнут Гомеры, – ****
Отсюда твой шумный род-дом.

Он в прахе и глине праречи,
Здесь, в доме твоём сумасшедшем,
Бесстыжем (меж двух) Междуречьи,
Здесь, в смеси смешной просторечий,
Сем лоне, гнезде человечьем:
Адам. И Саддам. И Содом.
2003

* Земля + вода = глина. Глиняные таблички. Клинопись (глинопись).
** Хайдегеровский “Дом Бытия” – язык.
*** Дом Колон” (Dom Cologne) – Кёльнский Собор.
**** Гомер – сын Яфета (Первая книга Паралипоменон, гл.1[5]).



Сон о постмодернизме, или Апноэ

Как бы сквозь сон, как бы сквозь плавное укачивание, продолжают объяснение:
– Там дальше Проспект, вроде, кончается, начинается Невская Перспектива. Малая родина кончается, – а доехать просто: на Петра на Великого не выходи; Гоголя проедешь; Белого проедешь, – дальше, дальше, дальше. Там – Перспектива, – пустыри, микрорайоны. Там сходи, там увидишь. Увидишь, увидишь, я сам видел. Ну, может, не увидишь, может, только услышишь. Потому что там уже не Нос гуляет... Не время сейчас гулять, вдоль по Питерской такая метафизика метёт!.. Но, если очень чутко прислушаться, что-то такое – рядом – слышно.
Ноздри! Понял? Невидимые, мнимые. Раздуваются. Особенно их когда эти, Ноздрёвы постмодернизма раздувают, тогда-то хорошо слышится. Узнаешь сразу, не промахнёшься. Зачем тебе абсолютный слух? Ни к чему тебе, всё и так будет ясно. Это же классика: “пение-сопение”, “авторство-соавторство”. Там, на месте быстренько разберёшься: синоним ли, антоним, – не пойми что, а – различаешь сразу. Невооружённым ухом слышно: сопение. Хоть бы и умное, хоть бы и заумное, и – по поводу пения, но... – со-пение.
Ничего, ничего, можно, не обидятся, не красны девицы. Каламбуры и дразнилки у них в чести; всё путём, всё – проханже. тут не обижаются: обидеться, считай – предать дело всей жизни. Переметнуться на ту сторону, где – гляди-ка, – обижаются! Где могут оскорбиться (о, скорбь!). За что? За эти весёлые карикатуры в стиле граффити? Нанесённые молодыми, хохочущими, а то и немолодыми, “своею собственной рукой”, поверх исторических фасадов Проспекта, на колоннах порталов, на стенах их всяких Больших и Малых сих, на креслах партера... За эти дружеские шаржи на венецианских зеркалах? Дождавшихся своего предназначения. Или даже: переметнуться, когда и тебе рожу расписывают – скользкого смысла рунами – и регочут? На братьев обижаться, на бойцов невидимого фронта, несгибаемых ирреволюционеров?! Или даже на чужих, – этих вот, малохольных? Из охотника превратиться в объект, в дичь? Из Стаханова – в уголь, пыль его перевыполненного задания? Бр-р, подумать страшно... аж все ноздри позабивало. да и что думать: вот засучим ссученные было рукава, – вонзили штыковую – да с ясеневым череночком!, срезали верхний, культурный слой – там, где дышит почва и – чего-то там – какие-то кости потревожили, какие-то святые мощи; вгрызлись задрожавшим, завибрировавшим, забившимся в истерике отбойником в литой, базальтовый – скальный – слой, навстречу алмазной жиле, – она там, должна быть там! Глубже, мы увидим землю в алмазах. Крепче руки на вибраторе! Дрочите, Шура, дрочите! Или – “дрожите”? Это от вибратора. Это ничего. Плохо слышно. Обижаться некогда. Лишь бы дойти до жилы, до алмазов; иначе зачем дёрн, грунт, культурный слой срез?али? Лишь бы гранями заиграло, засверкало, – так, чтоб глянули и сказали: “Блестяще!” Любим блестящее – уж какие есть: всё задумано блестяще. Вскрыть правду, голую правду, – перед всеми, перед лицом своих товарищей, перед самим собой. Начиная – вроде бы – несерьёзно, вроде бы – похихикивая, иронизируя, – поиграть с самим собой, с культурным багажом, подразнить Онана и вдруг, как из невнятно шуршащих кустов, – выйти, нет, – выбежать! на людное место, явить – истинное, – уже не пройдут стороной! Так это будет явленно: не облечённое в одежды, а обличённое в былом их ношении. Чтоб ахнули – от сияющей, ослепительной!.. Как в зеркало, в которое они смотрят, – ударить прожектором. Шарахались же при виде первых эксгибиционеров в парках и садах российской словесности, кто-то даже пытался морду бить!.. Это потом – подтянулись, потянулись на водопой, к местным Ипокренам, стада нудных, очкастых нудистов, жалкое зрелище.
Ничего, ничего, “но мы ещё дойдём до Ганга”! Избранные, для кого сценарии пишут, не потеряли свежести восприятия, будем надеяться. Заодно и галёрке не плохо бы дать представление, карнавал: “Нанайская борьба”. (Борьба верхнего заумного “постмодер” с нижним дурковатым “низм”.)
Было, было... Хорошее время.
Публика пришла – строгая, доброжелательная. Аплодировали. Критика была положительная.
Потом любопытные пришли. Потом повалили все. Ажиотаж! Уже на третье представление начали проносить гнилые помидоры, тухлые яйца...
“Как хороши, как свежи были...” – нет, не помидоры, не яйца...
Ну да всё это – в прошлом, в прошлом. Нет того веселья. От долгого употребления потускнело, выглядит не так блестяще. Пришли к тому, с чего начали – остались с Носом, – как ноздри. Никакой самостоятельности так и не получилось; вот они – изящные цезуры в некоем образовании. Являя собою отверстия, стараются быть заметными. Ноздрёвы. Предлагают тебе, продают тебе – всё, что хочешь! Похохатывают при этом. Бодрячками стараются выглядеть, ну, прям, – господин майор Ковалёв!
Выглядеть стараются, невидимые. Не минорами – майорами. Стараются, сопят, напрягаются... Ан нет, нет, никак: “Никогда ты не будешь майором”. (Чином, что ли, не вышел.) Так и останешься с Носом, под Носом, – в тёмных ноздрях. (Не из “Шинели” гоголевской ты вышел...)
Но оттуда, в сопении этом – и ныне, и присно, и вовеки веков – всегда – некие намёки на многозначительность. Иногда и – не намёки. Не всегда понятно. Обиняками. Иронично. Многозначительно. Не многозначимо, нет. Просто очень много знаков.
Неточность, расхлябанность знаковой системы. Вирус в компьютере.
Знаешь, как вирус действует? Исчезает с экрана, проваливается Нос; остаётся – чёрный квадрат. В котором – как бы – намёк на ноздри. Как сон во сне – где как бы снится, что всем рассказываешь, что задним числом представляешь, символом чего является Нос. Но не знаешь: куда деть, присобачить ноздри...
И, просыпаясь в ужасе, в том – наружном – сне: “Господи, Господи, чего с детородным-то органом сделали!”...
Выворачивается для судорожного вздоха рот из тёплой прелой подушки...
И – в тяжёлом, ещё целую минуту, мутном ужасе: было, не было?.. – Тяжёлые слипаются веки... И, засыпая, задним каким-то умом понимаешь, что всё это связано... запутано... связано с прошедшим днём – но веки слипаются –, с происшедшим, нет, с происходящим, как было там по латыни: “modernus”? Да, “modernus”, – “происходящее”, “настоящее”. Или не с ним. При чём здесь. Связано. С чем-то, что – не “modernus”, тем, что – после. Кроется что-то нехорошее, тайное за всем этим – ироничным будто бы, кроется в подражании сегодняшнему, прошедшему дню, кроется за подхихикиванием, обустройством карнавала, как бы ёрничаньем не поймёшь кого, карнавальных неких домино и масок, за неуёмным потреблением – вместо хлеба из грубо молотого зерна насущного, зерна слов, основ зерна, – другого, новейшего корма, самого нового, – зерна снов, взорванного поп-корна городской кукурузы, – в киношках, в тёмных убежищах воздушной тревоги: лёгких, деформированных – сладких словесных – горстями, у каждого по полному ведёрку, лёгкому, из вторсырья, ведёрку – горстями, до набитого рта, зева, до чужеродной, холодноватой, тягучей слюны на зеве – гляди, подавишься; сглазили! Затрясло, – заходишься до родимчика, глухонемого кошмара, ужаса выпученных глаз, – маскообразной застылости. Застылости катастрофы. Когда уже – в мелькнувшем в мозгу: “Каюк!” – через оба “к”, “к”... – выдавлен последний воздух!
Биение,трепыхание за грудиной...
Горло сдавлено – медленной судорогой, не вдохнуть; голова облеплена липким подвальным кульком – с дурацкими, душераздирающими надписями!..
В последний момент! –
Через обратное “!Ы-ы’ ” – Вдох, прорыв плёнки..: со всхлипом – выныривание, заглот воздуха, запрокинувшись, – из ночного апноэ... Второй вдох вливает свежий, спокойный заоконный ветерок в лёгкие, в сонную голову. И ещё – глубокий с запасцем, с зевком, поворачиваясь на другой бок; тяжёлых, с ресницами, не разомкнуть...
В непокойной позе засыпая...
Сопя в нос, – в привычном ритме. В слиянии сна с привычным, рифмованным укачиванием. Сонные бЕлки в колёсах его производят, сонные белкИ закрытых глаз; вывернутый взгляд, взгляд, которого никто никогда не видел: обращённый внутрь фрагментарных сновидений...
...Во что-то печальное. Что-то более тоскливое чем сиюминутное.
Что будет после конца. Что воспоследовало.
Нет, не иоанново. На две октавы ниже:
О вестниках. Доставщиках почты. Курьерах без шинели, – криво улыбающихся, дрожащих у порога, – из тех самых присутственных мест, той самой Канцелярии, – тревожных доставщиках циркуляров: вскрытых конвертов со штампом “-Post-.”
Не отпускающее, неумолимое deja vu!
Может ли быть – чтоб и в сегодняшнем?.. Что-то кириллицей..:
Те же буквы. Ощущение уже виденного.
Осторожно, с дурным, неясным предчувствием, как балансирующий на краю ума Герман, – карту, – с очень плохим предчувствием... Уголок только, верхний уголок отогнуть...
Ну спаси, ну помилуй, ну разбуди!..
Лишь эхо – глухо, – ни третьих, ни первых петухов...
Проступают буквы:
некий
“Сон о постмодернизме”.
2000



“Before is too late”.

Деда ничего никому не хотел доказать, никому ничего не хотел сказать, никому ... – вообще.
Никому – в смысле: им. Местоимениям, которые – вместо имён. Не поймёшь: против кого мятеж?
Деда не хотел даже покоя. Покой ему – лишь приобретённая – потом и кровью – и, чаще всего – кровью – независимость от других. От чужих и родных. Состояние, переходя на Деды одический штиль, наличие которого зависит – от. От других: их силы и слабости. Его: силы и слабости противостоять. Обступившим обстоятельствам. Деда не хотел противостоять, заслуживая покой. Покоя не заслужил. Деда не хотел даже думать: переживать, пережёвывать: хотел воли. Такой, что уж дальше – уж совсем – пампасы. Когда не спрашивают человека, три дня ни с кем не общавшегося, никому не звонившего: “Что ты хочешь этим сказать? Доказать?”
Деда хотел воли. Хотя бы – на три недели. Целых три недели. Сраных три недельки. Никто не имеет права звонить: “Что делаешь? Что ты целыми днями делаешь?” Это – требование отчёта. О “проделанном” - отчёта. Об интимном. И это есть – от лукавого: отговариваться шуточками. С лукавыми противостояние. Можно только послать – куда подальше. Может оставят в покое: от твоей воли – ничего не...
Целых – больших, моих – три – недели!
Деда, смотри на календарь: 28-го ребятки должны вернуться.
Холодок под ложечкой.
Теперь – каждый раз.
Недавно ещё: сколько разговоров о Канаде, сколько хлопот – о, сколько последних денюжек – по сусекам – дочке с мужем, для Канады. Деревянные ложки-матрёшки для родственников, - семиюродная вода на киселе. Первая заграница. Доброе начало. Добре дошли.
Нет, даже у этой мельчайшей пиздюлины, недоделки, мутанта военного, смертельного куриного вируса, чихавшего с высоты маршрута Гонконг – Торонто на его, кажется уже – недоступную, почти литературную, идефиксную – волю, у этой полуабстракции были, оказывается, права. Было у этой мгновенной пневмонии благоприятное расположение светил. И темнил. Были права на его ребяток. Проникающая всюду мимикрия, преобразившаяся – колонизирующим размножением - в человеческую ткань, ставшая ими, ребятками, дожидается в торонтском подвале, в пенале-холодильнике... - незнамо чего. Свидания с родными и близкими? Игорька: их – частично теперь и её – плоти и крови? Внука: ударника, а, местами, и – отличника, десятилетнего толстячка-толстолобика, золото моё.
Деду предупредили, это официально: придёт извещение, запрос на кремацию. Оглушённому, успели дозвониться семиюродные (они теперь – все четверо – в той же больнице. Нет, все трое, девочка умерла.): придут два письма, брошенных из больничного окна, из щели-недосмотра, на улицу. Торонтский адрес был на обоих конвертах. Адрес уютной,милой – любо-дорого – семейки: муж намного старше, поздние дети – мальчик и девочка. (Мальчик сейчас там только, – игорькового возраста.)
Канадские уже и забыли, когда такие письма получали: E-mail – и все дела. Просто запаковали их в один большой конверт и надписали, путая кириллицу с латинскими буквами, его адрес: сначала – фамилия, имя. Эти письма – последние, что будут от Лены и Толика, – от предателей. От предателей! Как так можно? Ну, как так можно?! Ну, что это?! Какой, к чёрту, тут нитроглицерин! Тем более – просроченный.
Вот они, письма. Бандероль сосед, Дима-нижний, занёс, за Деду – в отсутствие – расписался. Вскрыты и прочитаны. А как иначе? Как иначе весточку от этих дурней-туристов получить? Вы можете: в резиновых перчатках, на просвет?
Только – это.
Всё остальное Деда хорошо продумал. Впервые: светила расположились должным образом. Согласно его воле. Ведь он, оставшись один, переселился к детям и стал сдавать свою квартиру – почему так – в центре и так – недорого? Почему её сняли именно Дроздинские? Почему эти, по-серьёзному состоятельные заводовладельцы, живут, вот уже шестой год, там, в полюбившемся трёхкомнатном гнезде? Почему он так и не продал им – очень-очень выгодно – свои лишние 73 квадрата?
Редкие жильцы, приличные люди: молодые, небедные, доброжелательные: не просто – источник дохода. С ними – почти как с родными. Ну,прямо – не бывает, - такая семья. Единственный (единственный) недостаток (слушай, слушай, Деда) – бездетная.
Курорты, мединститут, гинекологические профессора, приватные консультации… – бездетная!
Игорька с трёх лет знают. Помогли по-настоящему: взяли парня с собой в Крым.
Всё складывается удачно. Удачно. Удачно, удачно.
Как ему сейчас объявишь?!
Когда – сам ещё не поверил. Не проверил.
Деда всё всегда проверял. Деда был доктор. Не сделавший науки аспирант-шестидесятник. Физик-лирик (не чужд, не чужд был.) Написал, даже, помнится, эссе: “ Волк и воля”, – серьёзно. Дискуссионные кафе, “Битлз”... Нет, не “Битлз”, – “Юрайя Хип”. Сейчас – “Юрайя Хип”. Мелодия – из тех. Ком за грудиной подымается к горлу. Слов не знает, не разобрать, слова слились в английское мяуканье. Спазм в горле разрывается и отпускает только на рефрене: “Before is too late!” “Before is too late!” – вторит он высоким – выше своего – немного носовым голосом. “Before is too late!” – заходится рефреном Деда. Деда без обеда. Обеда-то – нет.
А как тут насчёт чая?
С конь-я-чё-чечком :
“И Ваше – тоже!”
Это – не в смысле, что нас в гости приглашают, – так, просто.
“Со знакомством.”
“На посошок.”
Деда, оборотень, оказался – волком, одиночкой-волком Юрой. Чай был горяч, крепок и – в крепкости – прозрачен. Телефон следовало бы отключить, да – лень. Даже не лень: кресло, с придвинутым к нему большим вельветовым пуфом, с лёгкой подушкой под голову, - навевало сон золотой. В осторожно вытянутых к телевизору, пошевеливающих пальцами, ногах сладко перебирала жилы, трогала струны невозможная, чудная, чудесная истома ( из того тома, из тома, где – Диккенс и камин, но книга падала из рук, ногти всё удлиннялись в когти, шерсть на лице, на фотографии, начинала прорастать, - голова – вздрагивала) : палочка-переключалочка, телевизор, книга, пустая – тёплая ещё – большая чайная чашка; коньяку больше не хочу; у остывающей чашки – застывшее сонное выражение: с полуприкрытыми веками, тёплым, сопящим – животом, грудью, – ухо вздрогнуло – дыханием, с тяжеловато-легкими, сухими ладонями, жилистыми лапами на подлокотниках, а проснёшься: книжка, чашка: перенеси меня, пожалуйста, палочка-переключалочка – слабого, чумного, сонного – из кресла в кровать. В кровати жизнь начинается, жизнь царская. Ты – царь, Юра. Себе. Один живи, можно.
Часов восемь ещё.
2003


Демьян Фаншель